Назад

Врубель

    Впечатления от искусства Рафаэля, с которым Врубель пристально познакомился за время торжеств, было настолько сильно, что он уже вырабатывает в своем сознании, как он сам выражается, "учение о Рафаэле". И больше всего его поражает то, что этот великий классик, чье искусство считалось извечно синонимом идеальности, оказывается великим реалистом.

    Взволнованный прошедшими торжествами, посвященными Рафаэлю, Врубель пишет сестре пространное письмо, в котором утверждает: "Реализм родит глубину и всесторонность. Оттого столько общности, туманности и шаткости в суждениях о Рафаэле и в то же время всеобщее поклонение его авторитету. Всякое направление находило подтверждение своей доктрины в какой-нибудь стороне его произведений. Критика по отношению к Рафаэлю находилась до сих пор в том же положении, как по отношению к Шекспиру до Schturm und Drang Periode Германии. У нас в России живут все еще традициями ложноклассического взгляда на Рафаэля. Разные Ingre, De la Croix, David'ы, Бруни, басины, бесчисленные граверы - все дети конца прошлого и начала нынешнего [века] давали нам искаженного Рафаэля. Все их копии - переделки Гамлета Вольтером. Я задыхаюсь от радости перед таким открытием, потому что оно населяет мое прежнее какое-то форменное, деревянное благоговение перед Санцио живой и осмысленной любовью".

    Не будем преувеличивать проницательность Врубеля. В поразившей его фреске "Пожар в Борго" Рафаэль, по его мнению, "учился у природы рядом с современным натуралистом Фортуни". Дело не только в том, что это не лучшая фреска цикла и исполнена, по-видимому, не самим Рафаэлем, а его учеником. Еще более показательно, что он уравнивает Рафаэля с Фортуни. Отмечая их родство, Врубель явно мысленно имеет в виду и себя, свое единство с великим классиком, и эта мысль составляет предмет его особенной гордости. И здесь же: "Прибавлю еще, что утверждение взгляда на Рафаэля дает критериум для ряда других оценок, напр[имер]: Корнелиус выше Каульбаха и неизмеримо выше Пилоти и т. д. ..."

    На это последнее соображение нельзя не обратить особое внимание. П. Корнелиус - представитель группы немецких художников-"назарейцев" - той группы, которая в свое время привлекла пристальное внимание Александра Иванова. Интерес к классике для Врубеля соединяется прежде всего с традициями и опытом немецкой художественной школы, немецкого академизма.

    И далее: "Живопись ... при Рафаэле была послушным младенцем ... теперь она самостоятельный муж, отстаивающий энергично самостоятельность своих прав". И заключение: "...как утешительна эта солидарность! Сколько в ней задатков для величавости будущего здания искусства!" Нельзя здесь не заметить - какая убежденность в неуклонном прогрессе искусства! Прогресс в истории обязателен. Только просветители и позитивисты могли испытывать подобный исторический оптимизм.

    "Реализм родит глубину и всесторонность" - этот постулат заключает в себе глубокий смысл, который прояснило еще одно событие, происшедшее в жизни Врубеля в эту пору, знаменательно соединившееся с рафаэлевскими торжествами. Речь идет об открывшейся выставке передвижников, которую, как это повелось в дружной компании чистяковцев, они отправились смотреть коллективно. Гвоздем экспозиции на этой выставке, по всеобщему и их признанию, была картина Репина "Крестный ход в Курской губернии". Но, к великой неожиданности Врубеля и его товарищей, картина эта оставила их неудовлетворенными. Размышляя о причинах постигшего разочарования, Врубель с редкой проницательностью излагает в письме к сестре свои заключения по этому поводу.

    В холсте Репина он и его товарищи не увидели и грана того поклонения натуре, которое объединяло их всех, заставляя с утра до вечера отдаваться в штудиях своего рода "культу- натуры" и все время испытывать горестное ощущение полного бессилия воплотить этот открывающийся в натуре "бесконечный мир гармонирующих чудных деталей". Нечего говорить о других передвижниках, которые, по выражению Врубеля, "кормили публику кашей грубого приготовления", стремясь удовлетворить ее голод, но забывая о специальном деле художника, подменяя искусство публицистикой, и крали "у публики то специальное наслаждение, которое отличает душевное состояние перед произведением искусства от состояния перед развернутым печатным листом". С необычайной емкостью и глубиной формулирует Врубель кредо нового поколения художников, готовящихся выступить в искусстве в 1880-е годы, уходящих в творчестве от постановки и решения непосредственно социальных задач к воплощению вечных общечеловеческих ценностей.

    Но в этом смысле были у Врубеля единомышленники. Совсем ли самостоятельно он выработал эти формулировки, или ему помогли предшественники - Тургенев, Достоевский, который утверждал: "...мы верим, что у искусства собственная, цельная, органическая жизнь и, следовательно, основные и неизменимые законы для этой жизни. Искусство есть такая же потребность для человека, как есть и пить. Потребность красоты и творчества, воплощающего ее,- неразлучна с человеком, и без нее человек, может быть, не захотел бы жить на свете. Человек жаждет ее, находит и принимает красоту без всяких условий, а так, потому только, что она красота, и с благоговением преклоняется перед нею, не спрашивая, к чему она полезна и что на нее можно купить?" Нечего говорить, что подобные мысли Достоевского весьма своеобразно воплотились в его творческой практике, отличающейся всегда горячей злободневностью, острой актуальностью поставленных "общечеловеческих" проблем якобы "чистого искусства". Не менее сложно эти настроения Врубеля (исповедуемый им "культ глубокой натуры" в противовес публицистичности, в которой он упрекает искусство передвижников вообще, и Репина в частности) скажутся и в его собственном творчестве.

    Как бы то ни было, теперь Врубель начинает понимать свой реализм и свою "идеальность" - он реабилитирует Рафаэля, меряя его требованиями жизненности, но Репина не приемлет именно за то, что в нем нет ничего от Рафаэля, ничего "идеального". "Культ глубокой натуры" - устремленность в глубь "видимости", эмпирически постигаемого мира, и классика - вечная гармония, вечный идеальный строй, божественный, утешающий общий порядок мироздания обретают или должны обрести единство.

    После юбилейных торжеств, посвященных Рафаэлю, посещения выставки передвижников занятия Врубеля приобрели большую осмысленность, целенаправленность, и соответственно еще возросли его упорство, его настойчивость на стезе учения. Можно ли было его осуждать за то, что он неделями не являлся к родным, забывал порой отвечать сестре на письма! Он становился фанатиком учения. "Имеешь, Нюта, полное право сердиться. Но я до того был занят работою, что чуть не вошел в Академии в пословицу. Если не работал, то думал о работе".

    "Вот уже времени прошло, что и не сосчитать, с моего последнего письма. Но ты представить себе не можешь, Нюта, до чего я погружен всем своим существом в искусство: просто никакая посторонняя искусству мысль или желание не укладываются, не прививаются. Это, разумеется, безобразно, и я утешаю себя только тем, что всякое настоящее дело требует на известный срок такой беззаветности, фанатизма от человека".

    Одновременно в письме к родителям, рассказывая им о своей работе, Врубель объясняет свою полную непричастность романтическим "бредням", высоким словам о вдохновении, которые, кстати, очень любили и позитивисты и натуралисты - защитники теории "бессознательного" творчества, стимулируемого якобы стихийными физиологическими законами: "Пар двигает локомотив, но не будь строго рассчитанного сложного механизма, не доставай даже в нем какого-нибудь дрянного винтика, и пар разлетелся, растаял в воздухе и нет огромной силы, как не бывало". (Кстати, аналогичная ассоциация с паром и локомотивом возникла у героя рассказа В. М. Гаршина "Художник", опубликованного в сборнике рассказов писателя в 1882 году.) "Вдохновение - порыв страстный неопределенных желаний - есть душевное состояние, доступное всем",- утверждал он в том же письме. Но исполнять работу надо "не дрожащими руками истерика, а спокойными - ремесленника...". Он настолько упорно всеми способами упражнял свою руку, что усвоил повадку прищелкивать пальцами во время ходьбы и вращать кистью правой руки, как это делают японские каллиграфы... Да, он истинный наследник рационалистов XVIII века, истинный приверженец науки и труда в своем творчестве. Так, во всяком случае, он ощущает себя или старается ощущать.