Назад

Врубель

    Ни в голове, ни в сердце никак не укладывалось у меня, что этот блестящий художник, умный человек со светским лоском, может меня оценить как-то иначе, чем простую и наивную девочку. Говорить о "положении Левина" и думать, что я пойму его намек так, как он желал, было приписывать мне большую самоуверенность.

    Тогда он ничего больше не прибавил к сказанному, а я из-за своей крайней застенчивости и робости предпочла лучше не понять, чем расспрашивать... Ожидаемого ответа на фразу о Левине он от меня тогда так и не получил". Конечно, Маша ничего не поняла в его намеке. Да и надо ли было понимать... Мог ли сам Врубель сказать - реальное или выдуманное было его чувство?

    Но эта душевная связь имела и непосредственные творческие последствия, ибо сближение с Серовым и Симоновичами явилось стимулом для возвращения Врубеля к работе над картиной "Гамлет и Офелия". Изменения в композиции по сравнению с первым эскизом не кажутся очень существенными - так же Гамлет сидит в кресле, так же рядом с ним Офелия. Но, уже судя по тому, что Врубель в письме к Анюте рисует пером оба варианта, он сам придает большое значение этим изменениям.

    И, действительно, теперь, когда Врубель связал эту картину с Серовым и Симоновичами, замысел изменился весьма существенно в своей внутренней сути. И дело не только в том, что вместо напудренной, кокетливой Диллон была простая, мягкая Маша, а вместо Бруни - Серов с его коренастостью, с его широким, точно вырубленным, грубоватым лицом и его серьезностью, дело не в том, что иначе, чем в эскизе, склонилась к Гамлету Офелия. Весь дух картины стал иным.

    Так и представляются дискуссии на темы трагедии "Гамлет" в этой семье субботними вечерами. Все они тогда увлеклись замыслом Врубеля; возможно, что при этом возвращались к гимназическим урокам словесности, воскрешали в памяти известные классические толкования образа датского принца. Особенно, думается, вспоминался при этом Белинский, точнее - его анализ образа Гамлета,, созданного великим П. С. Мочаловым. Как писал критик, артист придал образу героя "гораздо более силы и энергии, нежели сколько может быть у человека, находящегося в борьбе с самим собою и подавленного тяжестью невыносимого для него бедствия, и дал ему грусти и меланхолии гораздо меньше, нежели сколько должен ее иметь шекспировский Гамлет".

    Итак, вместе с Серовым Врубель создавал нового Гамлета. И этот Гамлет был мало похож на того, прежнего, сосредоточившегося на себе и в себе эгоиста-"гамлетика-самоеда". Новый Гамлет, плод их совместных трудов, - это Гамлет, убеждающийся или убедившийся в правоте своих подозрений, помрачневший, охваченный темной идеей мщения, собирающийся бороться с преступным миром, - романтический герой. И Маша представляла Офелию уже не той кокетливой кошечкой, какой была Офелия - Диллон в первом эскизе, а другом, сестрой, невестой, полной понимания, сочувствия. Так они решили вместе, обсуждая замысел новой картины, или так "срежиссировал" Врубель.

    И вот уже написаны обе фигуры: сидящий в кресле Гамлет - Серов с мрачным тяжелым лицом, с запечатленным на нем выражением демонической ненависти и стоящая рядом с ним, участливо склонившаяся к нему Маша - Офелия.

    По-видимому, размышления об образе датского принца тесно сплетались тогда в сознании Врубеля с его занятиями философией, тем более что Куно Фишер, главный "поводырь" Врубеля в этих занятиях, посвятил Гамлету специальную работу.

    Рядом с головой Маши - Офелии написан, точнее, процарапан в красочном слое текст: "Сознание 1) Бесконечного, Перепутанность понятий о зависимости человека - 2) Жизни. Бесконечное и догмат, бесконечное и наука... бесконечное и догмат в союзе с сознанием, покуда нравственность зиждется на..."

    Эти строки на холсте, по-видимому, следует воспринимать как анализ причин трагедии принца Датского. Речь идет о его духовной разорванности ("перепутанности понятий"). Строки эти - размышления самого Врубеля и на общефилософические темы - о бесконечности и реальной жизни, о боге, о науке, сознании и религии и отношении к ним нравственности. Это своего рода схема философических размышлений вообще. Они воспринимаются почти как выдержка из учебной программы по философии. Запись кончается упоминанием категории нравственности. Фраза оборвана. На чем же покоится нравственность, по мнению Врубеля и принца Датского? Думается, что Врубель не кончил фразу о нравственности, будучи, как и датский принц, озабочен хрупкостью и беспочвенностью морали, этики в несовершенном человеческом обществе. Но забота о том, как согласовать нравственный закон с догматом и наукой, с сознанием бесконечного и конечной жизни, - вот путь размышлений, запечатленный в оборванной строке.

    И здесь снова воскресает в памяти обмолвка Врубеля о Левине в разговоре с Машей Симонович. Быть может, Маша в своей догадке о смысле этой фразы была более права, чем когда толковала ее в поздних воспоминаниях. "А я нахожусь в положении Левина",- сказал он тогда девушке. Ведь глубокий душевный разлад Левина и заключался в стремлении, преодолев противоречие между бесконечным и конечным, обрести смысл жизни. Почти в то же время, когда писалась глава о Левине в романе "Анна Каренина", Толстой в своей "Исповеди" сформулировал подобные же проблемы и переживания уже как собственные в таких словах: "Все эти понятия, при которых приравнивается конечное к бесконечному и получается смысл жизни, понятия бога, свободы, добра, мы подвергаем логическому исследованию. И эти понятия не выдерживают критики разума...

    Нужно и дорого разрешение противоречия конечного с бесконечным и ответ на вопрос жизни такой, при котором возможна жизнь".

    Едва законченная и запрещенная к печати, "Исповедь" Толстого тогда мгновенно разошлась в гектографированных экземплярах, списках, копиях по всей стране. Нет сомнения в том, что столь нашумевшее произведение читалось в семье Симоновичей, принадлежавшей к самой передовой интеллигенции. У Врубеля было много и других возможностей прочесть эту рукопись. Философскими и религиозными произведениями Толстого интересовалась его сестра Анюта; спустя два года она будет конспектировать произведение Толстого "В чем моя вера", делать выписки из него в своем дневнике и объединять Толстого, как продолжателя великой религиозной традиции, с Гете и Данте.

    Эта перекличка надписи Врубеля на картине с толстовским текстом знаменательна. Так начинается диалог Врубеля с Толстым, который он будет вести всю жизнь. В создаваемом им образе "Гамлет и Офелия" его интересует вечный гамлетовский вопрос, обращенный к миру, и этот вопрос он слышит и от героя Толстого - Левина, и от самого Толстого, и, судя по его признанию, задает сам себе.