Назад

Врубель

    Жесткими, резкими, прямыми штрихами, параллельными и сухими, в рисунке передано движение парения. Штрих художника здесь обладает характером своего рода силовых линий, траекторий полета.

    Чувство бесконечности, устремленность в бесконечное, воспетые всеми романтиками, становящиеся "второй натурой" Врубеля... С этим образом в душе, с этим чувством он возвращается в Киев.

    Его иконы, ради которых была разлука, которые он вез с собой, по общему и его собственному мнению удавшиеся ему, воплощение спорящегося дела, спорящейся работы, придали его настроению какую-то особенную мажорность. Он возвращался в Киев удовлетворенный. Его ждала высокая оценка его венецианских трудов. Вскоре они удостоятся и столь ожидаемой родными и, что греха таить, им самим похвалы в прессе.

    13 августа 1885 года отец писал Анюте из Харькова: "...На другой день твоего выезда получил телеграмму от Миши, а вчера от него же получил письмо. Главное, что образа, о которых пишется в "Киевлянине", его, но только они не копии, как указано в корреспонденции, а собственные произведения Миши, только в стиле XII столетия. Итак, мы имели уже утешение читать о живописи Миши похвалы в газетах. Дай бог, чтобы похвалы эти с каждым годом росли и росли..."

    По поводу этих икон приехавший в Киев для работы во Владимирском соборе Нестеров писал несколько позже родным: "В воскресенье был я в Кирилловском монастыре 12 века. Его реставрировал 3-4 года Прахов. Там между другими художниками есть работы Врубеля - 4 образа в иконостасе. Писал он их в Венеции, под впечатлением старинных мастеров и приложил к этому свой удивительный талант и вышло нечто, от чего могут глаза разгореться. Особенно хороша... икона Богоматери... не говоря уже про то, что она необыкновенно оригинально взята, симпатична, но главное - эта чудная строгая гармония линий и красок..."

    Думается, что Нестеров выразил здесь общее мнение, сложившееся в художественной среде, окружавшей Врубеля.

    И вдруг - крах... Что произошло в Киеве? Как он был встречен? Только внезапный, непредвиденный отъезд в Одессу и тональность письма Анюте оттуда позволяют что-то угадывать, да судьба его венецианских писем главному киевскому адресату - Праховой. Ради сохранения и увековечения его эпистолярной графики в альбомчиках она разрезала и уничтожила все письма. Ведь поднялась рука! Эта рука - бестрепетная, безжалостная рука человека, перерезающего нити связи. Впрочем, в оправдание адресату можем заметить, что, может быть, и не было дано Врубелю никаких обещаний, может быть, у него и не было достаточных оснований для каких-нибудь серьезных упований... Когда он понимал, что такое достаточные основания! Когда он опирался на них в своих стремлениях, в своих надеждах!

    Единственное, что он оказался способным сделать в ту пору жестокого разочарования и что так было естественно для его натуры,- покинуть Киев, разрушить все мосты, переменить все... Так Врубель оказался в Одессе.

    "Дорогая Анюта, спасибо тебе за доброе и ласковое предложение, за веру в мое призвание - этой поддержки довольно. От первой же отказываюсь: здесь в рисовальной школе открываются уроки, которые мне дадут 75 рублей в месяц. Еще раз большое спасибо. Настроение мое переменное, но думаю-таки сладить с собой, промуштровав себя основательно на этюдах, в которых я за последнее время оказал леность и вольнодумное легкомыслие. Работы от себя за последний год таки малость подгадили. А главное, все кругом твердит: довольно обещаний, пора исполнение. Пора, пора...".

    Надо вчитаться в это письмо, вслушаться в его интонацию. В нем - словно темный след, отзвуки неожиданно обрушившихся печалей и огорчений после праздничных упований, финала, резко контрастного ликующему, полному радостных надежд нетерпению, одолевавшему его в Венеции.

    Пережитый крах, разрушение надежд, резкое падение на землю потрясли все его существо и не только погрузили в настроение меланхолии, но закрепили надолго в его душе ощущение внутренней неустойчивости, колебания почвы под ногами, предчувствие возможных новых падений. Врубель пребывал в том состоянии, в котором признавался Савинскому: "...иногда так падешь духом, так падешь..."

    Он "муштрует" себя на этюдах, надеясь, что эта деловая, прозаическая работа "возьмет его в шоры", вернет к целенаправленной трезвой деятельности.

    Софийская улица, где художник поселился, не принадлежала к числу фешенебельных, но, тихая, засаженная каштанами, она обладала неоспоримыми достоинствами. Особенную прелесть ей придавал не только прекрасный ампирный дворец графа Потоцкого, прячущийся за чугунным забором, напоминающий о шедеврах архитектуры Петербурга. Улица шла вдоль моря, оно шумело рядом, за домами. Из окна комнаты Врубелю был виден очаровательный маленький особняк, утопающий в розах сад, террасами спускающийся вниз, к морскому берегу. Но не этот цветущий оазис привлек внимание художника и не прекрасный вид с моря на Воронцовский дворец, романтически свободно стоящий над морем. Врубеля привлек гораздо более прозаический мотив - Одесский порт с геометрическими, сухими строениями. И он написал тогда вид на этот порт из окна своей комнаты.

    Впервые он присматривался с удовольствием к жанровым уличным сценам, осознавал поэзию нищеты. Существует воспоминание о наброске истрепанных башмаков какого-то бедного старика, встреченного им на Приморском бульваре. Набросок не сохранился, но, если он существовал, его вызвало стремление найти, осязать пластическую форму, в корне противоположную всякой идеализации. Также строго он всматривался в окружающих, в себя, в Серова, с которым, живя в одном доме, постоянно общался. Портрет Серова - пример "слаживания с собой", "самомуштры" на этюдах. Тонко отточенным карандашом резко и смело очерчена голова и верхняя часть фигуры, и легкими, "невесомыми" линиями ощупано лицо, на котором еле проступают из намеченного целого усы, абрис носа, брови и невидящие глаза. Легкий, бережный, осторожный штрих. Стремление определить форму, только форму, но как можно точнее, как можно ближе к модели, к натуре. Форма - все. Формой передать и взгляд - через точное построение глаз, поэтому глаза и оставлены на последний этап работы, на заключение, чтобы "не баловать" себя, не создавать иллюзию законченности раньше времени. Здесь слышатся увещевания Чистякова, его предостережения, вспоминается его аскетичная честность.

    "Вольнодумное легкомыслие", которое, по собственному признанию, проявлял Врубель, забывая об этюдах с натуры, во многом результат постоянно испытываемой жажды "потусторонних", фантастических замыслов.

    Несколько разноречивых и случайных произведений, дошедших до нас от этого краткого периода жизни в Одессе, все же складываются в нечто целое, единое. В его одесских кроках - два главных направления поисков пластического образа и решения, по существу диаметрально противоположных. С одной стороны, стремление к конкретности, к законченности, к воплощенной полноте и цельности и, с другой стороны, внутренняя потребность высоты, полета, виражей, тяга к чрезмерному, как бы выходящему из себя. Антиномичность ли или "флюгероватость", как Врубель шутливо определил черты собственного характера? "Настроение мое переменное" - сказано очень точно. Припадая к земле, художник вслед за тем устремлялся в космос, в бесконечность...

    Но, быть может, не следует здесь еще делать далеко идущие заключения о причинах, повлекших Врубеля в это время к образу Демона. Этот образ был тогда, можно сказать, на поверхности так же, как, скажем, Гамлет Шекспира. Достаточно вспомнить, что Демоном бредил Поленов, что появившаяся в 1871 году опера Рубинштейна "Демон" не утрачивала своей популярности. Увлечение тогда сюжетами, уводящими за грань обыденности, "потрясающей обстановкой", как характеризовал еще в университетские годы эти увлечения Врубель, и героическими, романтическими характерами было, видимо, естественной реакцией на приземленность, положительность сознания, питаемого наукой и житейской прозой, или, точнее, необходимым дополнением к ним.