Назад

Врубель

    Возвращение в Киев было, по-видимому, счастливым. Разрешились какие-то душевные коллизии. Очевидно, судьба хотела теперь вознаградить художника за пережитые разочарования.

    Успех работ, исполненных для Кирилловской церкви, - фресок и икон, - упрочившаяся творческая репутация, возобновившиеся отношения с Праховыми дали Врубелю новых покровителей - киевских богачей-меценатов Ханенко, Терещенко, Тарновских, принесли первые серьезные частные заказы.

    Словно Венеция торжествовала наконец победу над мастером. Если он никак не хотел пойти навстречу "поэтическому вымыслу" и "перелистывал" ее "как полезную специальную книгу", живя в ней, то теперь, когда он с ней расстался, поэтический вымысел, притом весь пронизанный Востоком - Востоком, составляющим во многом своеобразие Венеции, овладел художником. Речь идет о картине, которую Врубель должен написать по заказу киевского богача Терещенко.

    Может быть, отчасти справедливы и утверждения Праховых, приписывающих заслугу возникновения замысла "Восточной сказки" своему дому - вечерним чтениям вслух арабских сказок "Тысячи и одной ночи", пестрому восточному ковру, появившемуся как-то у них. Но и дом Терещенко мог дать художнику мотивы, побудительные для возникновения замысла. Не только здесь, несомненно, тоже были восточные ковры - неотъемлемая часть убранства каждого богатого дома, но и сам глава семьи - заказчик - с его жгуче-черной "мастью" и пронзительными черными глазами "просился" в восточные принцы. Сам же Врубель не скрывал, что он почерпнул сюжет в журнале "Нива"! Да, не надо удивляться - он продолжал перелистывать и, может быть, читать этот журнал. Низкий, мещанский, буржуазный вкус? Действительно, как мы могли и ранее убедиться, его вкус не безупречен, изменчив и порой не так уж оригинален, зачастую подвержен влиянию буржуазного салона.

    Но здесь сказывалось и другое: жажда поисков золота в тоннах шлака. Подобно своему современнику Достоевскому, Врубель не чуждался бульварного романа для создания своих высокопоэтических образов. Как покажет сама его работа, были еще и другие импульсы к рождению замысла.

    Как бы то ни было, взяв для эскиза акварелью небольшой лист бумаги, он весь ушел в пьянящую, завораживающую атмосферу сказки. И скоро уже возникла фигура принца в чалме, глядящего на представшую его взору невольницу, сидящие на софе неподалеку от изголовья его другие жены, закутанные в ткани, слуги с опахалами. А затем стало определяться окружающее пространство - вырисовываться огромный восточный ковер, заполняющий все вокруг, зашевелились языки пламени в шандалах, открылось сквозь прорывы в шатре синее ночное небо. И в этой таинственной атмосфере растворились фигуры людей.

    Обрабатывая каждый сантиметр этой акварели, извлекая из глухой, безликой плоскости бумаги теплую таинственную полутьму, в которой угадываются прекрасные лица женщин, блеск взглядов, жар пламени светильников, драгоценное сверкание узоров ковра, Врубель добивался выражения "мира гармонирующих чудных деталей" подобно тому, как это было, когда он писал "Натурщицу в обстановке Ренессанса" с Серовым и Дервизом в Академии. Но на этот раз он стремился еще глубже погрузиться в сложное целое изображаемого мира, как бы поняв его строение в мельчайших единицах, слагающих его. Отсюда эта россыпь разноцветных точек, которые он самым старательным образом клал одну подле другой. Особенно это желание удовлетворялось в изображении ковра, который превратился в колышущийся, бесконечно мерцающий разлив драгоценных камней. Здесь возникала особая техника разложенного дробного мазка, и ковер, как никакой другой мотив, мог соответствовать и соответствовал такой технике. В этом смысле можно сказать, что ни принц, ни невольники и не назревающее убийство и ревность составляют главный смысл акварели. Ее подлинным героем можно считать восточный ковер. Надо заметить, в акварели Врубеля живописные атомы сохраняли свою самостоятельность, но при этом образовывали и "непрочную" совокупность, которая завораживала, была исполнена поистине колдовского очарования. Волшебный сказочный образ своими звучаниями вызывал в памяти мелодии современных композиторов, уже до Врубеля увлекшихся восточными темами, - "Исламей" Балакирева, восточные фантазии Римского-Корсакова.

    И восточный экзотический мотив и сама эта техника - это пряное узорочье - роднят здесь Врубеля с его старшим современником - французским художником Густавом Моро, "вероотступником в академизме". Она заставляет вместе с тем подозревать Врубеля в мысленном диалоге, в споре с его сверстниками-постимпрессионистами, дивизионистами. Хотя он, возможно, ни произведений Синьяка, ни Сера не знал, но, как говорят, идеи "носятся в воздухе"! По воспоминаниям очевидцев - Куренного, в частности, - в этот период жизни в Киеве, в пору безденежья, Врубель писал по заказу Алексея Мурашко, владельца иконописной мастерской, икону Владимира и Николая Чудотворца и написал великолепно, но никак не мог решить фон... Однажды он разбил его на квадраты и раскрасил синим, красным, зеленым, желтым (каждый квадратик) и говорил: "...обыкновенно смотрят на небо и считают его синим или голубым, а я когда смотрю на небо, оно мне кажется выложенным разноцветными квадратиками..."

    Ясинский свидетельствовал, что Врубель любил в это время разглагольствовать о физических и химических проблемах в применении к цвету и даже по-модному ввел в свой лексикон термин "физиология спектра" - вполне в духе бальзаковской "физиологии нравов". Он изучил и известную в то время книгу профессора Ф. Ф. Петрушевского, цветоведа, и раскритиковал ее. Говорил ли он при этом о "призме, преломляющей лучи нашего художественного вдохновения", как об этом пишет Ясинский в своих воспоминаниях? Едва ли... Врубель и в это время с той же осторожностью относился к вдохновению, как в юности. И вдохновенная "Восточная сказка" это подтверждала. Потому что техника картины говорила о подвластности научному мышлению.

    И вместе с тем - эта таинственная полутьма пространства, ограниченного пестрыми коврами, очерченного ими и в то же время потерявшего или теряющего в этой бесконечности калейдоскопического узора свои очертания, это странное сочетание узорчатости, точности рисунка, завершенной объемности формы с полной безграничностью... В данном случае "мир гармонирующих чудных деталей" не приковывал к "данности", а уводил от нее. И еще вопрос - выкладывал ли Врубель эту мозаику цветных точек ради того, чтобы чувствовать, осязать живую бесконечность или, напротив, стремился воплотить "мир гармонирующих чудных деталей" как прекрасное декоративное целое, подчинив его картинной плоскости? По-видимому, он преследовал обе цели, весьма несогласные между собой.

    Думается, поэтому развить замысел на большом полотне - исполнить картину, которую так нетерпеливо ждал Терещенко, приготовивший для нее уже стену в своем особняке и выдавший Врубелю аванс, - никак не удавалось... Уже художник наметил фигуры лежащего на софе принца и двух женщин, сидящих поодаль, нецелое не складывалось. Особенно недостижимыми оказывались эта таинственная сказочная атмосфера, эти неисчерпаемые цветовые переливы, калейдоскоп, бесконечность, которые так хорошо удались ему в маленьком эскизе.