Назад

Врубель

    До нас дошел один из вариантов решения темы "Христос в Гефсиманском саду", исполненный карандашом, вертикального формата. Христос изображен в профиль, четко очерчено лицо, и его выражение исполнено той "легкой слащавости", которую Врубель находил в подобных сюжетах. Но вся лепка формы, виртуозный рисунок создают одухотворенность образа. Ею исполнена одежда Спасителя, трепетная, пронизанная светом; ею исполнены в особенности цветы у ног Христа, напоминающие рисунок художника, изображающий белую азалию, и заставляющие вспомнить снова его многозначительную реплику: "...нужно, чтобы... был рельеф и...чтобы его не было..."

    Уже в "Христе в Гефсиманском саду" прорывается индивидуальность Врубеля. И чем более безжалостно попирал он свое "я", с тем большей страстью вознаграждал себя за это. Чем более сладостным становился его Христос, чем более терпеливо и угодливо он шел навстречу публике, тем большую, вслед за тем, испытывал к ней неприязнь и не хотел о ней думать, жаждал горечью отравить сладость, а чувственность и доходчивость преодолеть отвлеченностью.

    Как будто сам этот "слащавый" Христос вызывал в художнике злых духов. Он уже, кажется, ненавидел его. "Рисую и пишу изо всех сил Христа, а между тем - вероятно, оттого, что вдали от семьи - вся религиозная обрядность, включая и Хр [истово] Воскр[есенье] мне даже досадны, до того чужды", - признавался он сестре в декабре 1887 года. В такие времена и возрождался в его душе образ Демона. Он приходил, обозначался как сказанное вслух "слово" жившего в его сердце сомнения, как темный антипод христианских образов, хрестоматийно идеальных в своей безгрешности, сладких, благополучных.

    Отчаявшись написать Демона маслом, Врубель в необоримой жажде "осязать" его лик начал лепить его сначала только голову, потом - всю фигуру в рост. "Я положительно стал замечать, что моя страсть обнять форму как можно полнее мешает моей живописи - дай сделаю отвод и решил лепить Демона: вылепленный, он только может помочь живописи, так как, осветив его по требованию картины, буду им пользоваться как идеальной натурой. Первый опыт гигантского бюста не удался - он вышел очень впечатлителен, но развалился; следующий маленький в 1/з натуры я закончил сильно - но утрированно, нет строя. Теперь я леплю целую фигурку Демона; этот эскиз, если удастся, я поставлю на конкурс проектов памятника Лермонтову; а кроме того, с него же буду писать - словом, в проекте от него молока, сколько от швейцарской коровы. Васнецов, когда я перед ним развертываю такие перспективы, всегда подсмеивается: "Да я ведь знаю, вы очень практичны".

    Голова, по воспоминаниям видевших ее, была выразительна. В ее нарочито хаотической форме проглядывали какие-то демонические черты. Но, наспех сделанные, и голова и фигура оказались недолговечными и скоро развалились.

    Знаменательно - Демон возникал не только рядом с Христом, но и с "Восточной сказкой". В сознании Врубеля он был связан с Востоком как с прародиной сказаний и с одним из источников мифологического сознания -язычеством. И в увлечении демоническими мотивами и в характере этого увлечения Врубель присоединялся к общеевропейскому движению неоромантизма и оказывался его пока единственным представителем в русском искусстве. Снова входила в жизнь античность. Но не та, которую исповедовали классицисты: олицетворение всеобщих норм, отвлеченных идеалов разума, гражданских чувств. Привлекала античность эллинистическая, близкая христианству и язычеству и объединяющая их. В античности открывалась ее связь с детством человеческого рода, вместе с тем манила сложная конфликтность ее гармонии, соединяющей противоположности - чистоту раннего утра и смутный хаос ночи. За Христом, за ангелами начали выглядывать, мерещиться снова те, кто был рядом, когда возникала христианская религия,- Аполлон и Дионис.

    В новом обращении к восточной мифологии, к античности, в новом отношении к христианству был ответ на испытываемую людьми XIX века потребность как бы заново пережить и запечатлеть весь исторический процесс кристаллизации мифологического и религиозного сознания человечества от язычества Древнего Востока до христианства и выразить их единство. Позже это стремление овладеет рядом писателей, художников, поэтов. Достаточно назвать Вячеслава Иванова. И Врубелю было суждено стать их предтечей. От Демона к Христу и от Христа к Демону... Но Врубель на этом не останавливается. Он не только балансирует между этими образами, будучи не в силах их ощупать, объять, воплотить в их целостности. Он и боится законченности. Кажется, что он испытывает теперь потребность оставаться в состоянии колебания. Более того, образы Христа и его антипода - Демона, связанные так или иначе с религией, с святым или со святотатственным, зачеркивая друг друга, потом вместе зачеркивались сниженно-житейским, демонстративно низменным.

    Отец, который в этот период на долгие месяцы терял сына из виду, который раз убеждаясь в его абсолютной чуждости семье, с глубоким раздражением наблюдал плоды этих "виражей" во время короткого пребывания Врубеля в Харькове - его "Кармен" и "дуэтисток" (как презрительно характеризовал он мотивы художника), кощунственно написанных поверх Христа или Демона.

    В тот приезд они жестоко ссорились с отцом. Сын возмущал Александра Михайловича самомнением, казался ленивым, апатичным. И Миша - незлобивый, кроткий Миша - вспыхивал как пороховая бочка. Александр Михайлович готов был простить сыну Демона, хотя верность ему и удивляла. Но опускаться до каких-то "дуэтисток"!

    Но ведь Врубель и прежде кощунствовал! Мы помним, с какой радостью свидетели работы Врубеля в Кирилловской церкви находили живые прототипы в его святых. И им это нисколько не казалось кощунством!

    Как бы то ни было, эти постоянные эскапады стали неотъемлемой формой душевной и духовной жизни Врубеля. Нельзя не отметить в этом признаки расщепления сознания (первые вестники болезни). Но разве можно отделить гений художника от всей его конституции? И должны ли мы пытаться это сделать? Не важнее ли нам сегодня понять его душевную и духовную структуру в совокупности ее черт? Как "разложить" единое сложное, противоречивое и нерасторжимое целое, которое составляет личность Врубеля - человека и художника? Вызывающее пренебрежение нормами и респектабельность... Мемуаристы - современники Врубеля, близко наблюдавшие его в те годы, вспоминают о его экстравагантной, эксцентрической манере одеваться. И тогда, как и сегодня, эта потребность в причудливой, прихотливой одежде - способ выбиться из повседневной ординарности, "стертости", преодолеть прозу обыденного существования. Облачаясь в черный бархатный костюм художника эпохи Возрождения, Врубель как бы поднимал себя под стать своему воображению. Он ведь привык сравнивать себя с великими! Но одновременно он и защищал себя этой мнимой оболочкой, уводил от себя истинного, обманывал людей, а может быть, и себя самого. "Жизнь - серьезная штука", - мог бы он сказать. Но тем более нельзя к ней относиться серьезно и только серьезно и простодушно. С ней надо уметь играть в прятки, шутить, даже обманывать ее, в ней надо лицедействовать.

    Порой в этом "лицедействе" и "творении" себя Врубель доходил до парадоксов. Полная прихотливость своего "я". Однажды он явился к Праховым с "расписанным" зеленой масляной краской носом и в объяснение и оправдание заявил, что не видит разницы между такого рода "косметикой" и той, какую позволяют себе современные женщины... Так могли бы поступать и поступали, кстати, футуристы!