Назад

Врубель

    Телеграмма из Казани о тяжелом состоянии отца резко оторвала Врубеля от киевской жизни.

    Вот ирония судьбы: увенчавшиеся наконец успехом многолетние ожидания всей семьей назначения Александра Михайловича председателем военно-окружного суда, наступившее относительное материальное благополучие, укрепившееся общественное положение и - смерть над головой. Дошло до заявления об отставке, до предсмертной исповеди...

    Недели, которые Врубель провел в тревоге у постели отца, находящегося все время у рокового порога, эта разыгрывающаяся на его глазах борьба за жизнь, прикосновение к подлинной, настоящей смерти, ощущение ее дыхания рядом - все это увело куда-то в туман его недавнюю жизнь в Киеве, не только "гомеризм", цирк, наездницу, певицу, но и "Гамлета", но и Демона и даже "Надгробный плач" и "Воскресение".

    Но случилось чудо - словно возвращение отца из небытия...

    И стоило жизни вступить "в рамки" - наступило оскорбительное приземление. Врубель снова стал испытывать те чувства, которые охватывали его в кругу семьи. Теперь, когда отец, слава богу, был уже вне опасности, он опять - в состоянии тоски и неприкаянности, раздражается от полного непонимания его родными, скучает и считает дни до отъезда.

    Подозревали ли родные, обсуждая тогда проекты относительно будущего семьи, склоняясь к тому, чтобы поселиться вблизи Миши в Киеве, с каким беспокойством слушал он эти разговоры?

    Можно ли его осуждать? Он оставался преданным, нежным сыном и братом, волновался за родных, переживал их горести, но близкое общение с ними становилось для него все трудней. Лишняя причина для плохого настроения - проблемы гардероба. Несмотря на скудный бюджет отца, шить пальто и чинить ботинки пришлось на его счет. И эта родительская щедрость заставила Врубеля остро почувствовать унизительную жалость, смешанную с неудовольствием, которую он возбуждал в родных. Куда-то исчезло приподнятое ощущение им самого себя, уверенность в собственной значительности. Он снова возвращался к нулю. Как будто нарочно, жизнь его сталкивала одновременно с самым высоким и самым низким, как будто нарочно, опустошала его душу, убеждая в тщетности его стремлений, обесценивая все, что было...

    Однако он еще не потерял надежды на то, что Прахов даст ему заказ лицевой живописи для стен Владимирского собора. И теперь он и вся семья досадовали на промедления портного и сапожника, задерживающие его отъезд.

    Из Казани он ехал в Киев и остановился в Москве, чтобы пересесть на другой поезд...

    Следует, видимо, считать, что решающее значение в его жизни сыграл случай - непредвиденный случай, второй раз, однако, игравший в судьбе Врубеля важную роль и "случающийся" в нужный момент.

    Надо сказать, что случайности были предначертаны этим городом, который своей уличной "путаницей", разноголосицей и сумятицей решительно был непохож на южно-праздничный, стянутый к центру златоглавым собором Киев, а тем более - на регулярный холодный и разумный Петербург. И в день приезда в Москву - первая случайность: встреча с наездницей-итальянкой и ее мужем. В тот же вечер он уже сидел в ложе цирка и смотрел на сияющую огнями арену, радостно ожидая, когда появится наконец она, его симпатия, и, пружинисто подпрыгивая на лошади, посылая публике воздушные поцелуи, будет демонстрировать вместе со своим конем чудеса ловкости и смелости. Он любовался ею, хохотал до упаду вместе с публикой над увертками клоуна, который, переваливаясь, кувыркаясь и падая, подбрасывал в нужный момент перед скачущим конем и наездницей огромный, оклеенный бумагой круг. Он торжествовал, когда наездница на полном ходу круг прорывала. И чувствовал, как в этой эквилибристике обретает какие-то свои "параметры", доминанты, точку опоры. Потом он с удовольствием впитывал за кулисами характерный для цирка запах - запах животных, корма, слышал дыхание и движение зверей в клетках. А в полночь сидел со своими друзьями за бутылкой вина в их временном пристанище, где-то в деревянном доме, находящемся в одном из жалких грязных дворов, и физически ощущал, как постепенно словно снимается груз, лежащий на его душе. Ночью он с удовольствием растянулся на тюфяке на полу в их жилище и заснул сном праведника.

    Это были последние дни гастролей в Москве его киевских друзей, и Врубель провел эти дни с ними. У них он жил и ночевал.

    Встреча с Коровиным была столь же случайной и произошла тогда же, сразу после его приезда в Москву. Неожиданный окрик с пролетки: "Миша!" ...Загорелое лицо, белозубая улыбка, лукавые прищуренные глаза, черноволосая голова - то ли цыган, то ли итальянец... Врубель, конечно, помнил его, этого молоденького художника, студента Училища живописи, ваяния и зодчества - Костю Коровина, с которым они приятно провели время в гостях у помещика Трифаповского летом 1886 года. Должно быть, он и собирался с ним повидаться. Но такое неожиданное явление Коровина, этого смеющегося и всегда готового к юмору и игре, артистичного лица, среди осенне-слякотных московских сумерек, в минуты полной запутанности, непонятности, неизвестности - такая непредвиденная встреча была особенно волнующей. В ней содержалось, обещание новых неожиданностей. Недавняя поездка на Кавказ сильно возбудила Коровина, и он сразу же обрушил на Врубеля впечатления Тифлиса, поездок в аулы, особенных кавказских нравов. До этого, около года назад, Коровин в обществе С. И. Мамонтова путешествовал по Италии, побывал и в Испании, восхищался античными мраморами Ватикана: "Живые, совсем живые!" И он еще весь был "заведен", заражен этими поездками, этими южными солнечными впечатлениями, так стойко противостоящими всякой "осенней слякотности".

    В эти же дни Врубель увиделся с другом своей юности - Серовым. "Я с ним только не стесняюсь, но удовольствия прежнего уже не нахожу" - так Врубель характеризовал свои впечатления от Серова после их встречи в Киеве. В свою очередь Серов, как заметил тогда Врубель, "разевал рот" на его "гомеризм". Но новая встреча Врубеля и Серова оказалась приятна обоим, их отношения показались нужными обоим, и, видимо, в этом была "виновата" Москва, московская художественная среда и атмосфера, в которой стали развертываться и складываться их отношения...

    Немаловажную роль в этом новом "контексте", видимо, играл Коровин. Коровин с Серовым уже очень сошлись друг с другом и со смехом рассказывали, что в доме Мамонтова их называют "Артур и Антон" или "Серовин".