Назад

Врубель

    Празднование четырехсотлетия со дня рождения Рафаэля 28 марта 1883 года стало для будущего художника поистине поворотным моментом в его жизни. Сознание, что Рафаэль - великий, было у Врубеля и прежде. Об этом твердили ему с детства отец и мачеха, дядя Николай Христианович, гравюры в "Живописном обозрении", в "Вестнике изящных искусств", "Ниве", которые поначалу воспитывали его эстетический вкус. В Академии же имя Рафаэля являлось, можно сказать, синонимом художественного совершенства. Но узаконенный в своем величии образ Рафаэля превратился в догму и утерял живой смысл.

    Однако теперь, когда, казалось бы, реальное направление торжествовало победу, отношение к Рафаэлю стало приобретать особенно острое значение. Более того, великий Санцио, искусство которого являлось олицетворением гармонии и согласия, становился "яблоком раздора" между академистами - исповедниками реализма, с одной стороны, и классицизма и классики - с другой.

    О не так просто разобраться в судьбах идей! Почему горячая борьба "классиков" и "реалистов", развернувшаяся в 1860-е годы и так отчетливо поделившая людей на два лагеря - консерваторов и прогрессивных, столь ясная и оправданная самой жизнью еще и в первой половине 1870-х годов, к началу восьмидесятых годов стала утрачивать свою целеустремленность и затухать, а некоторые стойкие, почти фанатичные приверженцы "реализма" заколебались в своем к нему отношении. Да что далеко ходить - сам Николай Христианович Вессель, защитник реального образования, вдруг изменил своим высоким убеждениям и перешел на сторону реакции, примирившись с "классиками". Может быть, здесь кстати упомянуть о том, что именно в это время вступал на стезю творчества сверстник Врубеля и его земляк по рождению в Омске - Иннокентий Анненский, поэт и переводчик, воинственный защитник классики, один из самых глубоких ее знатоков и продолжателей ее традиций в литературе нового времени.

    Знаменательно, что именно Врубелю было поручено исполнить транспарант для украшения здания Академии художеств к предстоящему празднику. Он, видимо, пользовался авторитетом как "классик", как последователь заветов Рафаэля.

    Очевидно, Врубель и сам тогда верил в то, что понимает жившие в Академии, запечатленные в ее архитектуре, в росписях ее стен классицистические традиции и что они есть истинная верность урокам Рафаэля. Его эскизы транспаранта с летящей женской, фигурой в красиво развевающемся хитоне, олицетворяющей Гения, явно навеяны стенной живописью Академии, и в их линиях, плавно округлых, избегающих каких бы то ни было столкновений, "несовершенств", улавливается мечта о бесконфликтной идеальности как эстетическом совершенстве.

    Таким должен был предстать и предстал Рафаэль на академических пышных торжествах, которые отмечались поистине как государственный праздник, как политическое событие. Провозглашение родственных уз, прочных родовых связей с великим Рафаэлем среди политической смуты, хозяйственных неурядиц, среди достигшего апогея разрушения какой бы то ни было красоты, среди забвения какой бы то ни было идеальности... Что это было - заблуждение, лицемерие?

    Набитый до отказа академистами и гостями зал Рафаэля, особенно парадно убранный. На возвышении - специально изваянный к торжеству скульптором Н. А. Лаврецким бюст Рафаэля, осененный лавровым венком, украшенный зелеными растениями и цветами, на фоне копии "Сикстинской мадонны". Хор Императорской придворной капеллы и оркестр Павловского кадетского корпуса. Важные, торжественные лица академического ареопага. Ровно в двенадцать часов под звуки музыки вошли в зал и заняли свои места его императорское высочество великий князь Владимир Александрович, супруга его великая княгиня Мария Павловна, великий князь Сергей Александрович и ее императорское высочество Евгения Максимилиановна, принцесса Ольденбургская. Да и все течение вечера подчеркивало государственное значение торжества.

    После гимна - чтение телеграммы, отправленной Академией на родину гения, и затем - торжественное обращение конференц-секретаря П. Ф. Исеева к присутствующим: Рафаэль - "великий учитель", "чистый пламень искусства, зажегший божественную искру в многих сердцах", "Рафаэль - святое имя для поклонника искусства - художника", "могущественный клич, при звуках которого сильно бьется сердце художника, а кисть и резец бодро начинают работать с верой в вечное и святое искусство", Рафаэль - "имя, которое начертано на знамени нашем". И, наконец, призыв: "Встанем же под сенью этого знамени, встанем, оставив в стороне все личное, житейское, и сегодня здесь, в семье академистов, почтим великого учителя нашего Рафаэля". Нельзя не напомнить, что вдохновенному оратору через несколько лет предстояло отправиться в ссылку в Сибирь за казнокрадство.

    Хоровое пение прекрасной музыки Палестрины завершило это обращение.

    И затем доклад почетного вольного общника М. П. Соловьева - юриста, надворного советника, присяжного поверенного, обладателя бронзовой медали за усмирение Польши, доклад, испещренный пышными эпитетами. И завершение первого торжественного отделения вечера - выступление поэта князя Д. Н. Цертелева с стихотворением собственного сочинения, посвященным Рафаэлю, надо сказать, не блещущим литературными достоинствами.

    Во втором отделении вечера, музыкальном, были исполнены: итальянский гимн и марш, попурри из оперы К.-М. Вебера "Волшебный стрелок", сочинения Д. Верди, вальс Метнера, попурри из оперы Гусмана "Иоганна", украинская песня и попурри на украинские и русские народные темы.

    Шокировал ли Врубеля этот вечер, эти пышные и холодные речи, ничего, кроме "деревянного благоговения", не возбуждающие, бессмысленность, безвкусность, эклектичность музыкальной части вечера? Очень заманчиво представить себе, что он решительно был непричастен ко всему этому. И это было бы неправдой. Достаточно посмотреть на его эскизы для транспаранта, над которыми он работал в поте лица, многократно переделывая фигуру летящего Гения. Течение вечера, его построение, понимание торжественности и красоты - это эстетика, к которой Врубель пока непосредственно причастен.

    Но в то же время в его эскизах видно и то, как он рвется к истинной сути классических традиций, сквозь псевдоклассицизм - к классике...

    Врубель принял тогда участие и в другом вечере, посвященном Рафаэлю, который устроили сами академисты для себя. (Главными распорядителями вечера были И. Ф. Тюменев, Н. А. Бруни, В. А. Котарбинский, Н. К. Харламов.) И торжественное убранство - на этот раз конференц-зала Академии, с тем же бюстом Рафаэля работы Лаврецкого и копиями "Сикстинской мадонны" и "Мадонны ди Фолиньо" по сторонам, - и заключившая собрание "Слава", которую на высоких нотах пропело семьдесят-восемьдесят хористов, и эффект освещения бюста при этом вспыхнувшими на экране словами: "Слава божественному!" - все это было данью той же эстетике, которая характеризовала первое, официальное торжество. Но вместе с тем на этот раз академисты стремились более последовательно приблизиться к живому Рафаэлю. В этом смысле удачной была концертная часть. Исполнялись произведения старинной итальянской и французской музыки: "Мадригал" Аркадельта с аккомпанементом струнных, хор Палестрины, церковный гимн XV века, песня Франциска I - короля Французского, сицилийский гимн мадонне. И эти чудные, простые и естественные в своей земной и возвышенной прелести мелодии, лишенные всяких ухищрений, прозрачно чистые, простые и величавые, действительно несли в себе ту же вечную красоту, которой были исполнены произведения великого Санцио.