Назад

Врубель

    В Богоматери есть, несомненно, и национальные черты. Она позволяет лучше понять сказанное Врубелем в письме к Савинскому. Здесь необходимо процитировать это письмо. "Спасибо тебе, милый Василий Евменьевич, за письма. Ворочал я мало, хоть пережил - или, лучше, передумал и перенаблюдал массу и по нахальству моему сделал такие широкие выводы, что шире, кажется, и не надо бы. Вот тебе они нагишом, без закруглений и предпосылок: 1) Крылья - это родная почва и жизнь, жизнь - здесь можно только учиться, а творить - только или для услаждения международной праздности и пустоты, или для нескончаемых самоистязаний по поводу опущенной или поднятой руки и только в том случае плодовито - если удалили сюда хлебнув так жизни, что хватит на долгое сваренье, когда в сущности вопрос сводится к комфорту и уединению. Мы, молодежь, во всяком случае, к этой категории не принадлежим. Как "техника" - есть только способность видеть, так "творчество" - глубоко чувствовать, а так почувствовать - не значит погрузиться в прелестную меланхолию или взвиться на крыльях пафоса, на какие так таровата наша оболочка легко впечатлевающегося наблюдателя, а значит - забыть, что ты художник и обрадоваться тому, что ты, прежде всего, человек. Боюсь - витиевато, да не ясно. Я так долго придумывал, как выразить эту мою мысль. А где так можно почувствовать, как не среди родных комбинаций? Уж, конечно, не о бок с милым и пустым прожившимся дилетантом - какою теперь представляется мне итальянская жизнь. Ах, милый, милый Василий Евменьевич, сколько у нас красоты на Руси. Ты мне очень близок в эту минуту. И знаешь, что стоит во главе этой красоты - форма, которая создана природой вовек. А без справок с кодексом международной эстетики, но бесконечно дорога потому, что она - носительница души, которая тебе одному откроется и расскажет тебе твою. Понимаешь? Хотел написать и о технике - да до следующего письма. Через недели две кончаю свою работу и стремглав в Киев. Там, должно быть, чудная наша весна. В Вене думаю послушать Вагнера, а то в этой пресловутой музыкальной стране окромя "Stella Confidente"... да "Santa Lucia", ничего не слышал. Или - почти так. <...>

    Из Киева пришлю тебе фотографии с моих кирилловских работ и с какого-нибудь этюда".

    Письмо к Савинскому поразительно поистине патетическим утверждением связи творчества с родной почвой. С афористической краткостью, емкостью и красотой формулирует Врубель эти мысли, заключая, что родная национальная форма - "носительница души, которая тебе одному откроется и расскажет тебе твою..."-мысль, кстати, по всей своей природе близкая Мусоргскому. И здесь же: "забыть, что ты художник и обрадоваться тому, что ты, прежде всего, человек". Нечего говорить, что искусство в этом "постулате" целиком растворяется в жизни, подчиняется ей. Какое человеческое достоинство, какое ощущение ценности человеческой личности просвечивает в этих строках! Поистине ренессансные чувства. И при этом ни грана индивидуализма.

    Кстати, эти "постулаты" Врубеля тоже напоминают о Мусоргском, о той простой речи к людям, которой добивался композитор в своей музыке,- от души к душе. Такая же душевная обнаженность, такая же человечность - у Врубеля. Не случайно о Мусоргском, о его женских образах отчасти напоминает и сама Богоматерь - внутреннее настроение, состояние ее образа.

    В письме к сестре Врубель раскрывает и другие, более интимные причины его желания поскорее покинуть Венецию и отправиться в Киев. "...Жду не дождусь конца моей работы, чтобы вернуться. Материалу, и живого, гибель и у нас. А почему особенно хочу вернуться? Это дело душевное и при свидании летом тебе его объясню. И то я тебе два раза намекнул, а другим и этого не делал. Буду летом в Киеве и побываю в Харькове. Прощай, дорогая. Крепко целую тебя. Главное, будь здорова. Горячо любящий тебя брат Миша. Кланяйся, если кого увидишь из Валуевых".

    "Дело душевное"... Все изящные рисунки пером, дошедшие до нас от этой поездки, - кроки из писем, которые Врубель посылал Эмилии Львовне. Сами письма не сохранились, и эти вырезанные из них наброски много утратили без тех живых слов, мыслей и наблюдений, без живой речи, в контексте которой они появились на свет; но они дают возможность как-то судить об отношениях художника с Венецией и вместе с тем чувствовать, как неотвязно стоял с ним рядом его главный адресат, как постоянно он пребывал в состоянии интимной беседы с ним. В одном из очередных писем Эмилии Львовне Врубель нарисовал памятник кондотьеру Калеони, исполненный скульптором Верроккьо и, видимо, поразивший его. Можно мысленно дополнить обрывки текста, сохранившиеся на обратной стороне письма: "Но если так пойдет, как пошло, то кончу в 2 недели, 6 недель на остальные три и к 15 апреля конец. И в Киеве до начала о... [осени]". Сбоку, с левой стороны, сохранилось: "Лишь бы касаться до..."

    Не было ничего удивительного, что икона Богоматери оказалась самой удачной. В остальных трех иконах - Христа, св. Афанасия и св. Кирилла - он также вдохновлялся живописью венецианцев Беллини, Карпаччо, Чима де Канельяно, их созданиями. Он стремился наследовать их красочную чувственность в воплощении идеальных образов, впитать в себя венецианскую праздничность красок, жаждал наполнить абстрактную форму, иератически застывшие "оболочки" фигур плотью и кровью, соединив мистику и аскезу византинизма с жизненной полнотой ренессансных образов. Но нельзя сказать, что это ему удалось. Во что преобразился здесь жесткий, но напоенный страстью контур византийских изображений, в котором запечатлелись экстатический жар философских размышлений художника о боге и мире, его страстная жажда проникнуть в потустороннее, его способность "переступить черту"? Во что переплавилась особенная мозаичная форма и калейдоскопическая игра цвета мозаик, их особенная "нематериальная" материя! Так же немного в этих иконах от образов ренессансных мастеров. Приземленный колорит, прозаическая раскраска, сладостная благостность, господствующие в этих произведениях, выдают рассудочное, приземленное отношение к религиозным образам человека положительного, "позитивного" сознания.

    Еле слышное горячее дыхание, дуновение жара, экстаза византийских образов чувствуется только в Богоматери, в ее спекшихся губах, в выражении ее лица, может быть, в чеканном силуэте ее фигуры. В ней есть одновременно что-то и от благородной простоты беллиниевской мадонны. Но если говорить о религии, то и здесь торжествует прозаический дух человека XIX века.

    В письмах Савинскому и сестре читается состояние нервного подъема, страстное, нетерпеливое желание возвращения на родину. Прочь из этой каменной сказки, из этого города, похожего на декорацию, где по пальцам можно было бы насчитать что-то похожее на деревья или кусты! Всей душой он стремился в Киев - "там чудная наша весна". И это нетерпение, охватившее все существо Врубеля в последние недели пребывания в Венеции, вызвано, конечно, не только творческими обстоятельствами.

    Да, Врубель не кривил душой, когда писал Савинскому, что "крылья - это родная почва". Он и позже будет это повторять. Но было бы слепотой вычитывать и в этих словах лишь художнический патриотизм. Здесь, в отдалении, в работе над иконой Богоматери его чувство очистилось, как бы окончательно откристаллизовалось. Он весь в порыве, в состоянии внутреннего напряжения, возвышенного романтического подъема, устремленности за пределы зримого, данного, обыденного. Ведь он был истинный романтик и как романтик воспринимал и переживал любовь. По-видимому, именно тогда в его сознании как бы проскользнул, прошелестел любимый с юности образ, связанный с полетом, с небом, явно навеянный строкой стихотворения Лермонтова: "По небу полуночи ангел летел". В рождении этого замысла, возможно, было повинно и искусство Тинторетто. Разорванное пространство в его композициях, разверзающиеся небеса, странные, невероятные виражи его героев в "Чуде св. Марка" в Академии, влекущее далекое небо во "Введении Марии во храм" в церкви Сайта Мария дель Орто и его "Распятие" и "Несение креста" в Скуола ди сан Рокко - все это символизировало резкий отрыв от земли и не могло не отложиться в памяти художника.