Уроки мастеров

Когда я был молод, мои стремления, мои мечты о прекрасной живописи и рисунке были беспредельны, без охвата. Стал взрослым: мне казалось, что я служу хотя и ограниченному, но все-таки большому и достойному делу живописи. Теперь, в старости, я вижу, насколько мало и ничтожно то, что я сделал и чему посвятил свою жизнь. Только воспоминания о незабываемых прекрасных моментах работы, с молодежью сглаживают горечь этого сознания – с молодежью, через беспредельные восторги которой я снова возвращался к молодости.

О замечательном советском художнике, художнике-педагоге Дмитрии Николаевиче КАРДОВСКОМ рассказывает его ученик Д. И. Соколов, долгое время преподававший в Московском художественном училище памяти 1905 года.

Начало зимы 1925 года. В изобразительном искусстве того времени происходили бурные, противоречивые процессы, появлялись различные художественные направления. Существовали и многочисленные студии, частные школы. Студия реалистического рисунка и живописи Д. Н. Кардовского размещалась в мастерской скульптора

К. Чемко, возле здания Моссовета. Маленькое помещение для занятий не могло вместить всех желающих. Поэтому, кроме постоянных учеников, имелись и кандидаты, которые стояли в “очереди”.

Дмитрий Николаевич отбирал будущих студийцев сам, просматривал их работы. Если же ученик не проявлял особого рвения к занятиям или не добивался заметных успехов, то покидал студию. “Нечего терять драгоценное время и тратить дорогостоящие материалы”, – говорил Кардовский и на место выбывшего брал нового ученика.

Поступившего в студию староста группы Кса-верий Чемко обычно предупреждал, что Кардовский необычайно строг. Его слово – закон, и никаких вольностей он не терпит. “Похвал не ждите, он будет только ругать. Никаких разговоров о методах, никакой демагогии, кроме учебы. Если не понравится заведенный в студии порядок – без всяких разговоров оставьте ее”.

Студийцы отличались и по степени одаренности, и по возрасту. Так, над рисунком одновременно работали проучившиеся не один год П. Мальков, В. Ефанов, Д. Шмаринов, Б. Дехтерев, Л. Голованов, И. Астапов, С. Чехов и многие новички.

Занятия проходили ежедневно по вечерам: голова натурщика – 3 часа, обнаженная фигура – 3 часа. По субботам разрешалось делать наброски – в течение часа. Всего на рисование отводилось 18 часов в неделю, затем постановка менялась. И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год – голова, фигура, голова, фигура-Большую часть времени студийцы работали самостоятельно. Кардовский приходил раз в неделю, обычно в пятницу. К его приходу староста вызывал натурщиков. Дмитрий Николаевич готовил постановку натурщиков на будущую неделю и отпускал их, затем сажал тех, с которых мы работали, и… начиналось “устижение” – самарское слово, содержащее что-то суровое: то ли “настигать”, то ли “стегать”. В мастерской воцарялась тишина. Все сидели за мольбертами, и было слышно, как шуршат карандаши или угли. Каждый, робея, ждал этого “устижения”. “Позвольте-ка мне к вам”, – говорил Кардовский и подсаживался к учащемуся. Дальше начиналось: “Извольте-ка видеть. Глаза поставлены так, а нос поехал вправо от средней линии”.

Я пришел первый раз в пятницу, когда Кардовский был в студии. В очень тесном помещении разместиться могло человек пятнадцать. Я стоя пристроился рисовать углем голову натурщика. Обойдя всех, Дмитрий Николаевич подошел наконец ко мне, взглянул на рисунок и спросил: “Вы у кого учились?” Я ответил, что год пробыл во ВХУТЕМАСе.
– Это в теперешнем-то?
– Да. Но зиму 1917/18 года работал у Архипова.
– Ну тогда еще можно с вами разговаривать. – И, взглянув на рисунок, добавил: – Рисовать вы совершенно не умеете! Абсолютно никакого понимания рисунка у вас нет. Вы старались сделать натурщика похожим в характере, но ведь похожим-то и каждый гимназист может нарисовать, когда захочет сделать карикатуру на преподавателя. – Он взял у меня тряпку и смахнул рисунок дочиста. Затем снова обратился ко мне: – Вот там я высоко посадил натурщика – голова в ракурсе. Извольте-ка на следующей неделе именно там сесть и, не добиваясь сходства, заняться построением головы. Займитесь в рисунке обрубовкой головы на свет и тень.

От такого начала меня прошиб холодный пот. Настроение ужасное. В субботу я на занятия не явился. Прошли воскресенье, понедельник. Во вторник пошел в студию забрать работы, что приносил на просмотр Кардовскому, решив больше у него не заниматься. Когда заявил об этом старосте группы, он ответил:
– Да вы что? Разве не слышали, как Дмитрий Николаевич “разносил” каждого из учеников?

А ведь некоторые занимаются не один год. И никто так тяжело не переживает, привыкли. Снимайте пальто и идите работать.

Я стоял в нерешительности. Как работать? Ведь я даже не знаю, что значит “обрубить голову по свету и тени”. Чемко настаивал:
– Идите, идите! Я вам помогу.

Так с его помощью я начал строить в рисунке четырехгранную призму в ракурсе, обрубая по свету и тени лицевую часть головы, боковую, сокращенную теменную и ближнюю – подбородочную, постепенно выявляя в лицевой части глазные впадины, скулы, выдерживая в свету лоб и нос. Иными словами, получилась у меня перспективно построенная, обработанная по граням света и тени основа рисунка головы.

Этой работой Кардовский остался доволен и разрешил в следующий раз заняться более тщательной прорисовкой носа, рта и глаз. Постепенно мне начали открываться законы овладения рисунком. Освоив общее построение головы как большой яйцевидной формы, начал решать задачи точного построения отдельных элементов. Затем – большая работа над тоном.

Сказать сейчас, как именно вел Дмитрий Николаевич каждого ученика, трудно. Дело в том, что ученики, как я уже говорил, по подготовке, возрастному составу, степени одаренности были разные, а рисовали все вместе одну и ту же ‘модель. Один за неделю мог нарисовать две головы, другой еле справлялся с одной, а третий вообще не успевал. Зная это, Кардовский говорил, что с течением времени все будут успевать.

“У каждого свои болезни, и каждому нужно свое лекарство, и каждого нужно лечить по-своему”, – не раз утверждал Кардовский. Но те “законы естества”, которые он преподносил кому-либо из учеников, мы слышали все и непроизвольно применяли в своих рисунках.

Помню, как в начале моих занятий однажды в студию вошел высокий, стройный, с безукоризненным пробором молодой человек в черном костюме (как узнал впоследствии, это был Павел Мальков), приколол лист полуватмана на доску, поставил ее на мольберт и приготовился работать вместе с нами. Мы только начинали рисовать голову лысого старика крестьянского типа с окладистой бородой и в овчинном тулупе. И вот высокий молодой человек взял целую палочку сангины и начал работать ею, но не так, как все, а плашмя, по всей длине. Он очень быстро накладывал на бумагу свободные мазки, широко растирая их пальцами. Закомпоновав таким образом всю поверхность листа, он вынул резинку и, действуя обеими руками как скульптор, начал “лепить” натурщика. Я был так поражен необычной техникой, что не мог рисовать, а только с восхищением следил за его работой. К концу сеанса у него был готов поясной портрет старика в тулупе, с великолепно вылепленной головой и руками. И все это за три академических часа!

Полная противоположность Малькову – Андрей Ладин. Очень скромный, тихий, незаметный, ниже среднего роста, с приветливой светлой улыбкой. Он присаживался всегда где-нибудь в сторонке и работал не карандашом или углем, а маслом в один тон – гризайлью. Холсты были небольшие, хорошо загрунтованные, с отлично слаженными подрамниками. Он писал медленно, с деталями, но все же к концу недели у него всегда был готов прекрасно написанный поясной портрет.

В дни корректировки рисунков Кардовский обычно “распекал” каждого ученика, но, подойдя к Ладину и сев на его табуретку, долго молча разглядывал работу, а потом, как бы успокоившись, что-то тихо ему говорил. Однажды Ладин принес свою небольшую живописную работу, изображавшую фигуру одетого мужчины, очень тонко написанную, и показал Кардовскому. Тот долго ее рассматривал, а потом, отдавая Ладину, только сказал: “А у Мейссонье* все же лучше получалось”.

Рассказывая о построении головы человека по методу профессора Кардовского, необходимо охарактеризовать и всю систему его подхода к рисунку, сложившуюся под воздействием системы П. П. Чистякова и отчасти Антона Ашбе, у которого Кардовский работал в Мюнхене, еще будучи учеником Петербургской Академии художеств.

Основа всей системы преподавания Кардовского – рисунок головы человека. При этом изучаются все элементы построения графическими средствами ТРЕХМЕРНОЙ или ОБЪЕМНОЙ ФОРМЫ на плоскости. Система изучения БОЛЬШОЙ ФОРМЫ, БОЛЬШОЙ ЛИНИЙ, ТОНА.

Кардовский пишет: “…Последний, заключительный момент моих познаний этих законов был в школе Ашбе, у которого был пресловутый его принцип – “дер кугель” (принцип шара). Исходя из этого принципа, на основе разложения на три момента – свет, полутень, тень – мы изучали форму и ее построение”.

Вот что вспоминал И. Э. Грабарь, соученик Кардовского по школе мюнхенского профессора: “У Ашбе также была своя система, как у Чистякова и как у всякого крупного педагога. А Ашбе был крупнейшим педагогом. Он обращал внимание учеников только на основное, главное, заставлял отбрасывать мелочи. Важна была только “большая линия” и “большая форма”. С изумительной твердостью и безошибочностью он проводил по контуру наших рисунков своим штрихом, оживляя фигуры. Кардовский и я, мы были прямо огорошены после его первой корректуры. Как всегда, Ашбе начал со своего знаменитого “принципа шара”. Мы оба рисовали голову, как умели. А умели – что говорить – достаточно плохо. Он посмотрел и сказал: “У вас слишком случайно, слишком копированно, а между тем существуют законы, которые надо знать”.

Он взял уголь и нарисовал шар, покрыв его общим тоном, затем нанес тень, выбрал рефлекс, отбросил падающую тень и вынул хлебом блик. “Вот в этом заключается весь секрет лепки. Все, что ближе к вам, – светлее, все, что дальше от вас, – темнее; все, что ближе к источнику света, – тоже светлее, что дальше от него, – темнее. Запомните это и применяйте во время рисования: нет ничего проще”.

Когда он окончил и отошел, мы переглянулись – до чего же в самом деле это просто. И начали с азартом рисовать, почувствовав под ногами твердую почву. Изо дня в день мы делали успехи, и через месяц наши рисунки были неузнаваемы. Множество аналогичных истин мы шаг за шагом узнавали в отношении построения головы и ее деталей – глаза, носа, рта, построения человеческой фигуры. Когда через полгода мы послали в Петербург П. П. Чистякову фотографии наших рисунков, он с чувством глубокого удовлетворения говорил: “Ведь моя система-то, совсем моя. Кто бы их тут в Академии научил?”

Кардовский объяснял, что форма – это масса, имеющая тот или иной характер, подобно геометрическим телам: кубу, шару, цилиндру и т. д. Живая форма, конечно, не является правильной геометрической формой, но в основе она тоже приближается к ней и таким образом повторяет законы расположения света по перспективно-уходящим плоскостям.

Когда рисуют шар, то знают, какие приемы должны быть применены для изображения его поверхности в тени и на свету, равно как известны приемы при изображении куба, пирамиды, цилиндра или какой-либо более сложной фигуры. На живой модели надо довести понимание формы до такой же ясности и простоты. Рисуя голову, нужно исходить из того, что большая форма головы есть шар (вернее, эллипсоид, яйцевидная форма); носа – призма с передней поверхностью, двумя боковыми и основанием; глаза – шар или глазное яблоко. А верхнее и нижнее веки облегают этот шар и имеют кривую линию полушария. Рисуя шею, нужно знать, что в ее основе большая форма – цилиндр.

Но понятие большой формы при рисовании живой модели не должно помешать реальному изображению натуры. Конечно, следует помнить, что нос, к примеру, есть призма, ограниченная в пространстве четырьмя основными плоскостями. Но рисовать нужно не призму, а живой нос, то есть с горбинкой или вздернутый, широкий или узкий, курносый или прямой.

То же самое и при рисовании всей головы. БОЛЬШАЯ ФОРМА головы есть яйцевидная форма, опрокинутая острым концом вниз. Но рисовать надо не яйцо, а голову.

“Рисовать необходимо живую форму, живого человека, а не болванку формы. У рисующего глаз должен видеть, голова рассуждать, а рука делать” – так говорил Чистяков. Эту же мысль неоднократно повторял его ученик Кардовский.

Прдолжение